Воскреснуть в пепле шагов
Большой — как арктический медведь, живой — в книгах, и простой — до ниток белой хлопковой рубашки.
Импульсивность — черта характера, выражающаяся в склонности действовать без достаточного сознательного контроля, под влиянием внешних обстоятельств или в силу эмоциональных переживаний.
Мне очень хотелось потратить деньги, кажется, они прожигали мне карман, и чтобы избавиться от неприятного подогрева бедра, эти сто рублей хотелось срочно на что-то спустить. Но не на кофе. Он уже поднадоел, даже горячий, даже с корицей, даже посыпанный стружкой апельсиновой корочки, даже с пушистой молочной пенкой, обрушившейся на него пухлыми пузырями. Поэтому я вспомнила про Довлатова, стоя в книжном магазине, и еще долго выбирала между «Филиалом» и Бродским.
В библиотеке мне три раза отвечали отрицательно.
А у вас Довлатов есть? На руках у кого-то? А в читальном зале?
И один раз утвердительно.
То есть, вообще нет?
Дома я захотела книгу Бродского, потому что показалось, что Довлатова я не осилю и заброшу. Он казался мне серьезным, с тяжелым взглядом темных глаз из под прикрытых век, по-армянски густые брови, наседавшие широкими чайками, придавали ему вид разбитой параличом гориллы с квадратным носом. То есть совсем не ироничного человека, не того «книжного» Долматова.
В темноте вечера меня уже подбрасывало от истеричного смеха до гнетущей тоски или сочувствия автору, у которого жена напоминает мороженую селедку, а «институтская» Тася осталась всё такой же по-детски непосредственной и любящей входить без предупреждения. Но «Филиал» скрипел в непонятных словах, странных личностях. Мне понравилось.
Через два дня я собиралась печь пирожные, но как всегда променяла это на поездку. То есть не променяла, а просто отошла от этой мысли, торча в пробке на Ленина. Пробка тянулась слишком долго, поэтому слово «чемодан» стало казаться мне до ужаса странным и труднопроизносимым.
По автобусным сиденьям лился янтарь, пробиваясь сквозь запотевшие стекла и лежащий воротником снег, пытался согреть жгущие пальцы поручни. Окский лоснился холодным голубым в вышине и таял лимонным шербетом у самой кромки желторотых сосен. Словно кашалот, он выбрасывал узкий язык моста, поднимая машины по крошащемуся вафельному рожку.
Стена Горьковсого дома книги грелась от дрожащей в морозе и в небе ложки абрикосового джема, постукивая по мелким окошечкам, как по граням стакана. В магазине мне удалось почитать книгу о Майе Плисецкой, потому что полку с «Чемоданом» я не могла найти, а спрашивать продавца было стыдно. За хвост хватало чувство, что продавец пристанет ко мне с ненужными вопросами, вместо того, чтобы вложить мне в руки «Чемодан» и оставить в покое.
В час ночи, держа в руках книгу, мне хотелось сидеть не на кухне, а в университетской столовой, где Союзом сквозит так же приторно, как сливовым компотом, а обстановка лепнины над головой не позволяла бы мне лентяйничать. Живу я, конечно, по сравнению с Довлатовым, очень скучно, и чемодана с целым миром, утрамбованным между Марксом и Бродским, тоже нет. Колючая советская действительность, запрятанная в карман пиджака от приличного двубортного костюма, подернутая воспоминаниями и чувствами вплоть до первой любви. Этот «кейс» стал сувениром эмигранта, розовой копилкой с пятачком памяти.
Теперь у меня в рюкзаке лежит филологическая проза, соседствуя с васильковыми бахилами и оберткой шоколадки. Получилось так, что через две книги Довлатов уже не казался мне гориллой в человеческом обличии, а больше походил на бурого медведя. И как полагается всем медведям, есть большой, с виду грозный и хмурый, но дающий пропускать сквозь пальцы длинную грубую шерсть, носящий в душе трепетное сердце, завернутое в необузданную и дерзкую наружность.
00