>
Русский кинематограф

Русский кинематограф

Юношеская газета

Сижу и злюсь от того, как недооценивают русское кино, какими скверными настоями облепляют, забрасывают луковой шелухой и яблочными очистками, какими страшными словами ругают, как сильно, почти проклинающе не любят, могли бы, в угол наверное поставили.

 

 

 А русское кино в начале девяностых — это как русский фольклор, как речка, поле и лесок, в поле каждый колосок, как тот бесхитростный детский стишок из фильма «Брат 2», и получается, что фильмы простые, до хруста, в хорошем смысле общедоступные — хоть обнимай, ни разу не лёгкие, но запоминающиеся, дескать звёздочки в глазах.

 

 

 

Снимают в обрамлении самых классных обоев — прямо на улице, среди любых тогда творящихся пертурбаций, врезаясь камерами в урбанистически ржавеющие на ветру водосточные трубы, стреляют прямо в развёрнутых жёлтыми лепестками дворах-петелечках и не стесняются говорить слово «дерьмо», расталкивая всех локтями в великом и страшном десятилетии. Целое десятилетие просит героев, а страна не рожает никого. А герой-то должен быть, прийти, закатать манжеты, вспыхнув забористыми руками и склеить лазейку давно сломившейся вафли парадигмы, пока никакой зевака, носящий пружинящую пыль по обнищалому забетонированному городу, не заглянул, как в колодец, в этот зияющий просак и не захотел перестать жить. Жить хотели, не часто признавались, но в душе эту мысль укачивали, вертели на ворчливых каруселях, верили, почти ехали от восторга толкающейся под каблуками перспективы, казалось, дышалось так, что вот ещё немного, и можно будет по нее дотронуться кончиком ногтя, прорвать эту морщинистую молочную пенку, а там дальше по рельсам она безгранична.

 

 

 

Тогда Балабанов сфантазировал того героя, вшил в него что-то от детско-ребяческого Ивана-дурачка, что-то от куска сомнений и недоуменной растерянности, а получил того самого героя, которого ждали, который и Геркулес, и Ахилл и житель размокшего под перестройкой Петербурга. Данила Багров тоже толкался от дна и всплывал, в него было нательным крестом впечатано чувство долга, любовь к Родине, чувство справедливости, а если и была социальная месть, то с широкой душой, хлебосольная, русская и настоящая, калёная, чтобы все воззрели как эта сталь закалялась, и что она никогда исподтишка не проскользнёт, ну и то что, конечно, сила в правде. Каждые праздники этот фильм крутят, снова и снова, в перерывах между мультиками, рекламой и новостями. Садишься, и смотришь, каждый раз как первый, будто до этого ты не смотрел и наизусть всё это не знаешь, будто каждый раз этот фильм из души смывают чистой водой, чтоб ты его почаще посмотрел, раз пять в год, и чтобы он в конце концов не осточертел. Прошло уже девятнадцать лет с выхода одной части фильма и шестнадцать с другой, и если начать цитировать фильм сейчас, но получится пошло и высокопарно, совсем не гордо за страну, совсем не с тем смыслом, что тогда и совсем не героически, мы эту ступень уже давно просидели.

— Алексей Балабанов «Брат» (1997)
— Алексей Балабанов «Брат 2» (2000)

 

 



***

Недавно спросили, что мне трудно понять, что я никакими усилиями не пойму, и как-то на ум ничего не приходило с порога. Когда-то в девяностых на страну вылили слишком много горючего вещества, что оно сочилось шумливыми ручьями и воспламенялось в созвездиях дельты палившим в глаза огнём, тогда было страшно. В Чечне и на всём Ближнем Востоке от слова «война» постепенно отрывалась кожура надуманной романтики среди шафрановых песков, который забивается колющими песчинками в уши и нос, вместо этого дышалось смурой пылью, подлетающей на колёсах БТРов под небо, а между грудой пыли мельчали истёртыми ручками носилки с погибшими. Этого нельзя не бояться, можно посмотреть на эти сжеванные крыши домов на фотографиях, увидеть косматые лица боевиков, которые обвязали тяжёлые угольно-чумазые черты лица в платки, срезанные в груду домино тела и постараться пропустить лютый страх по телу. Она была волшебным человеком. Никому так не хлестаться за униженных, оскорбленных, подставленных лицом под кран смерти, как ни Анне Политковской. У нее ещё есть совсем достойнейшая книга, за такую книгу её убили, как сослали Радищева, и за такие книги дают Нобелевскую премию. А зачем ей все это прогорклое масло восточной войны — довольно счастливому человеку, которого любят дети и огромная в человеческий рост собака, но, говорят, болела всем этим, желала помочь, пыталась перевернуть какой-то не сдвигаемый собор вверх дном, чтобы было хорошо не только ей, а всем вокруг, и тогда бы она успокоилась. И вот это я никакими усилиями не пойму, когда на плёнке Политковская улыбается и смеётся, что хочется посмеяться следом, как по цепочке из цветной бумаги, висящей на ёлке, хочется когда-то увидеть её, и как хорошему человеку пожать так крепко руку, как жмут на праздниках, конечно, заулыбаться, порадоваться, что есть все эти архивы с напылением жизнерадостности и несусветного счастья. А её нет.

— Марина Голдовская «Горький вкус свободы» (2011)

Комментарии (0)
×

Авторизация

E-mail
Пароль
×

Регистрация

ИМЯ,
ФАМИЛИЯ
Дата 
рождения
Регион
E-mail
Пароль
Повторите пароль
×
×
×