МОЯ СТАТЬЯ:

  Каждый человек несет какую-то свою ответственность, перед страной, перед семьей, перед собой, наконец. И может ли ответственность перед десятками людей быть больше, чем ответственность перед одной единственной бездомной собачкой.    

Небольшой московский дворик, окруженный с четырех сторон пятиэтажными муравейниками, с сотнями излучающих тепло домашнего очага окон, в одном из которых каждый вечер ждет моего возвращения мама. И каждый вечер на скамейке у выезда на бульвар в сопровождении четырех замечательных собак сидит тетя Дуся, добрая, ласковая бабушка из нашего подъезда. Возможно, кто-то решит, что четыре собаки для одной квартиры многовато, но только не тетя Дуся, у которой их восемь, и выгуливает она своих питомцев в две смены. Конечно, такое соседство вызывает у жильцов дома некоторое недопонимание, и я, пожалуй, единственная в нашем дворе с безумным удовольствием ласкаюсь с этой четвероногой братией. Всю жизнь мечтала о собаке, но родители, увы, мечтают об обратном.

Войдя в подъезд, я замерла. Наверху, на лестнице шел напряженный разговор.

— Нет, это не дом, а скотный двор какой-то!

— Ну, значит, пойдем в суд, если человек по-хорошему не понимает, — а вот это дядя Сережа, наш сосед, — Я всегда не любил собак, уж лучше кошки.

Понятно. Очередные переговоры закончились громом и молнией, и, хотя гроза уже пронеслась, некоторые зарницы еще долго будут сверкать для опоздавших, а дождик… Я вышла во двор и направилась к той самой скамейке. Недремлющая лохматая стража тут же набросилась на меня и… Единственное, что им не удалось облизать – это подошвы кроссовок.

— Катюша? Ты что-то хотела?

Ну, так и есть – плачет. Я присела рядом и взяла ее руку.

— Как Вы, теть Дусь?

— Все хорошо, зайка, все хорошо, — она погладила мою руку и попыталась улыбнуться.

— Да не обращайте Вы на них внимание.

— Я не обращаю, знаю, что они не со зла. Я понимаю, что доставляю всем беспокойство, но я, понимаешь, Катюш, я просто не могу их бросить, — четыре наглых носа, отталкивая друг друга, пытались дотянуться до ее лица, — Я, ведь, Катюш, родилась и выросла в Ленинграде, папа был летчик, он погиб в первые дни войны. Мама умерла от голода в январе сорок второго. Я много раз видела такое, понимала, знала, что это значит, но не знала, что мне делать теперь. В тот момент я осталась одна, совсем одна. Мир вокруг меня стал бесконечно огромным и пустым. Я спустилась вниз. Возле парадной сидела Мурка, дворовая собачка без рода и племени. Муркой ее прозвали за лютую ненависть к крысам. Знающие люди даже говорили, что у нее в роду охотники были. Так вот, выхожу я, а она сидит, и давно, видать, сидит, снег изрядно припорошил ее. Посмотрела на меня, встряхнулась и засеменила прочь, но идет и оглядывается, будто с собой зовет. Ну, я и пошла…

Гнездышко у нее в подвале было, не то сама соорудила, не то какая душа добрая постаралась. Приютила меня – сироту, как за собственным щенком ухаживать стала. Подкармливала, как могла, каждую ночь уходила Мурка на поиски и каждое утро доказывала свое охотничье происхождение.

Однажды, это уж в начале апреля случилось, не дождалась  я кормилицы своей. День давно перевалил за середину, а Мурки все не было. Не утерпела я окаянная, вылезла на Свет Божий. Как же сладко слепило весеннее солнышко привыкшие к подвальному полумраку глаза, как же нежно щекотал ветерок давно немытую мордашку. Мне даже показалось, что я слышу пение птиц. Глупо, правда? Тогда во всем городе звучала одна песня, и за этой песней я не услышала Его шагов. В спину, будто, ледяной волной ударило. Ужас, первобытный какой-то, не знаю… могильный, что ли… Я обернулась. С виду человек, как человек – две ноги, две руки, голова, вот только взгляд… Взгляд дикого, голодного зверя. Он достал нож, сделал шаг ко мне, и вдруг… Со всей ненавистью, на которую только могла быть способна собака, защищая своего щенка, Мурка вцепилась в Его запястье. Он не выронил нож, нет. Перехватил его другой рукой и начал бить им Мурку по голове. Он рычал от боли, плевался, изрыгая проклятья, но каждый раз окровавленное лезвие, взметнувшись вверх, находило свою цель. Мурка – единственное родное существо в моей жизни, заменившее мне и отца и мать, верный друг, разделивший со мной свой подвальный мир. Истошно визжа, я повисла на второй руке. Маленький, измученный ребенок – не знаю, чем бы это закончилось, если бы на мои крики не прибежали военные. Но даже скрученный Он думал только об одном, хотел, стремился только к одному – отнять чужую жизнь. Зверь всегда остается зверем, тем более голодный. Я подошла к Мурке, погладила ее по спине. Она не видела меня, не могла видеть, ей не чем было видеть, но она еще дышала… дышала… Потом перестала… Я не могу их бросить, Катюш, понимаешь, не могу!

— Я могу взять одну, — мы чуть не подпрыгнули от неожиданности.

Позади скамейки, возглавляя собрание жильцов нашего подъезда, стоял дядя Сережа и, заметив удивление на лицах окружающих, объяснил:

— А я всегда любил собак, уж лучше, чем кошки.

Рядом со мной в глубокой задумчивости присел папа и, видимо окончательно утвердившись в принятом решении, выдохнул:

— Катюнь, я тут подумал…

И прежде, чем я повисла у него на шее, прокричал:

— Но гулять будешь сама!