Из текста слов не выкинешь. А автора? «Обломов» в театре имени Федора Волкова
«Обломов» — третий по счету спектакль режиссера Анджея Бубеня, поставленный на сцене Первого Русского. Его спектакль — это всегда событие, всегда громко, всегда спор, всегда задето за живое, отсутствие нейтрального взгляда, чаще — крики, критика (не всегда лестная) или нескончаемый восторг (как это было с аншлаговыми «Отцами и детьми»).
После первого акта предпремьерного показа «Обломова» (сдачи спектакля) по скромным подсчетам (и хотя бы тому, что с балкона третьего этажа я плавно переместилась в партер) ушло около двухсот человек. Напомню, что попасть на это мероприятие могут только максимально приближенные к театру люди — незанятые актеры, родственники и близкие друзья, театроведы, журналисты, то есть заинтересованный зритель. Но ни мамы, ни папы, ни коллеги, игравшие на сцене, не сдержали толпу людей, закрывающих с обратной стороны двери Волковского.
О чем хотел сказать режиссер, и почему эта постановка вызвала крайне смешанные чувства даже у самых неискушенных?
По словам многих учителей, спектакль «не пойдет дальше», ведь им нельзя заменить прочтение произведения Гончарова. В какой-то степени я согласна с подобными высказываниями, но не стоит забывать, что этот «Обломов» создан «по мотивам романа»! Он изначально не был поставлен как, например, «Горе от ума» Малого театра в 1977.
Хочется также отметить, что после премьеры (25.02-26.02) даже был собран дискуссионный клуб, в качестве экспертов — приглашенные филологи и психолог. Полагаю, это было организованно для того, чтобы расставить все точки над i и поумерить пыл особо возмущенных «издевательством над русской классикой», ведь клуб существует достаточно давно, но обсуждаются на нем далеко не все спектакли.
Первое, что поразило каждого, присутствовавшего в зале, — это выход Захара. Точнее двух Захаров-женщин, говорящих то в унисон, то нервно друг друга перебивающих, то повторяющих друг за другом, создавая эффект глухого эха, раздающегося в чахнущей квартире. Его «обломовщина» началась с матери, а продолжилась в Захаре — образе вездесущей заботливой матери. Он и с окна протирает пыль, и письмо ищет, лишь бы не напрягать барина. Слуга везде: в квартире, в доме Ильинской, в доме Пшеницыной.
В какой-то момент, когда сам Обломов входит в состояние активного существования, Захар будто перенимает венец его созерцательного образа жизни, посиживая где-то сбоку.
Прекрасно подчеркнуло игрушечный,не желающий взрослеть и открываться проблемам мир Обломова уникальное режиссерское решение: из привычного, хрестоматийного дивана сделать кровать-стол-домик. Комфортное место, где Илья Ильич чувствует себя в безопасности, убегая от решения обычных бытовых задач, закрывает дверцы с поистине ребяческими словами: «Я в домике!». Пространство, которое останется закрытым и нетронутым на этих обломках квартиры, вопрос с которой останется открытым до конца спектакля.
Халат Обломова тоже подвергся жаркому обсуждению дискуссионного клуба. Кто-то отнес эту авторскую деталь к возможному метафорическому изображению погребального одеяния, кому-то он представился нераспахнутыми крыльями, а некоторые назвали незамысловатый предмет одежды настоящей кожей героя.
По моему же мнению, сравнивать такие кардинально противоположные по лексическому смыслу определения нельзя, ведь в сущности это и есть нераспахнутые крылья, которые оказались погребальной тканью, потому что герой не может отказаться от удобной ему жизни — собственной кожи. Его прельщает возможность почувствовать себя таким же, каким он был раньше, — ребенком в руках Пшеницыной, готовой кормить, поить и вить кокон из штопаных носков.
Мотив птицы, красной нитью проходящий сквозь постановки Анджея, завораживает. И если в «Отцах и детях» голубь был символом жизни, обмеренной на страдания об ушедшей душе, как у Некрасова, со «святыми искренними слезами», то птичьи голоса в «Обломове» всегда передают тревогу: сначала — будто надмогильное карканье Захара (в этом протяжном поочередном «Захар-р-р-р»), потом — свистулька Агафьи Матвеевны, которая словно околдовывает этими трелями Илью Ильича.
Но как итог, всё-таки не весь ярославский зритель был готов к такому новому прочтению произведения Гончарова.
+80