Мне всё труднее говорить, что моя жизнь плоха…
От этого обычно открещиваются, ограждаются, на выдохе произнося: «Слава Богу, что это не со мной».
Проблему детских домов легко обойти стороной, особенно, когда фуфайку детского интерната, неопрятно сшитого с теплым словом «дом», ты ни разу не примерял. Дети, сцепленные железными прутьями на решетке, не различимы между друг другом, они будто бы на одно лицо: большеглазое, грустное и неизменно просящее какого-то жизненного снисхождения, а у нас для них есть лишь какая-то непричесанная жалость и минутный порыв помощи.
Мне трудно раскусить это всё в полной мере, так же, как не поставить на своей коже тех же рубцов, мне никто не даст просечь жизнь за одного из этих детей, испытав те же чувства, так же посмотреть на мир из жизни, к которой клеится приставка «моно». Меня, к неоправданному счастью, вынесло на противоположный берег, впрочем, как и Елену Погребижскую, но которая окунулась в этот мир, сняв документальную картину «Мама, я убью тебя».
«Души детей?» — кто-то «высокий» недоумевал, задаваясь вопросом, кому нужен внутренний мир детей, списанных, как брак, в Школу-интернат для детей с ограниченными возможностями. В рубеж выхода фильма, всё показанное и затаенное внутри всколыхнуло людей, создало цунами в общественности, и заставило в одну ночь не уснуть, вспоминая Сашку, Леху, Настю, их по-детски желторотые слова и несгибаемую веру в то, что каждый их них станет тем, о ком говорит оператору. На первых минутах блестит чистотой какая-то надежность: всё красиво и отглажено, будто по стрелочкам, убрано и сложено по полочкам, а потом это обрубает директор, кисло скашивая:
«они не такие как мы».
И на этом все мечты о том, что Сашка, Леха и Настя должны быть важными и интересными, врачами, десантниками, дизайнерами, дрессировщиками, оседают под словами директора. Им быть швеями, малярами; «не всем быть писателями и поэтами» — самое жизнеутверждающее заявление, которое, как девиз, звучит в Колычевской Школе-интернате.
Становится между делом страшно, что на тему такого незамеченного зла, безразличности в глазах воспитателей, диагнозах, которые в несколько строк ставят жизнь на другие рельсы, есть что снимать. И что Леха сидит в психушке, что уколы – страшное наказание, что в душах людей тема детских домов стоит за внутренними забором, опоясывающем их душу терновыми ветвями и вокруг есть радость непричастности ко всему этому.
«Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».
Такие фильмы не могут нравиться, не могут не нравиться, у них другая шкала, мерящаяся не парой слов, а эмоциями, моментами, которые рыболовными крючками цепляют за что-то живое, впечатляют, но сыпя не искры в глаза, а приятную задумчивость. Хочется что-то сделать, помочь ближнему, нуждающемуся, последовать за волонтером Машей, пока этот фильм переламывает всё внутри тебя и, собирает кем-то новым, кидая в руки шанс наслаждаться всем тем, что есть в карманах, не жаловаться.
Мне всё труднее говорить, что моя жизнь плоха, скучна, обездвижена самопридуманным параличом. Хочется забрать все эти слова обратно и попросить прощения за то, что жаловался на счастье.
+10