Понимаете ли вы, что совершили государственный переворот?
Это было началом революции, шедшей в обнимку с политическими революциями.
Все эти события рождают какую-то неконтролируемую ностальгию, желание вернуться, потрогать всё это еще раз, пересмотреть и переслушать, и чтобы в голове вновь забрызгали салюты, что всё это такой прорыв, и что такое даже сниться не могло, даже думаться и говориться об это не могло, даже на ушко, ведь чёрствые бетонные стены всё слышат.
«Понимаете ли вы, что совершили государственный переворот?»— спросила журналистка Татьяна Малкина на съезде ГКЧП 1991 года, и у них всё пошло со самому кривому пути, по буеракам, по хлюпающей жижей грязи, зеленоватыми гусеницами навстречу рассвету мычащего подпольного искусства. С этих слов, кажется, искусство получило запасное сердце и на отрезке леты девяностых годов законодательствовало во всей стране.
А 17 мая 1991 года в эфир ленинградского телевидения выходит программа «Пятое колесо» с абсурдным и скандальным для социалистического народа рассказом о том, что великий вождь — Владимир Ленин — не человек, а гриб.В течение следующего получаса Курехин и Шолохов, иногда захлёбываясь смехом, как газировкой в парке, сообщают озадаченной многомиллионной аудитории, что Владимир Ильич Ленин был на самом деле грибом, что в этом сомневаться не стоит, а также Ленин был радиоволной. После этого произошёл культурный взрыв, народ, не привыкший снимать лапшу с ушей, был загнан в угол, и требовал пояснить: реально ли Ленин гриб, закалённые жизнью большевики и вовсе впадали в панику.
Это было началом революции, шедшей в обнимку с политическими революциями. Теперь искусство не должно было входить в стойло социалистического права, не должно было согласовываться, планироваться и быть завуалированным, чтобы не попасть под каток к запрещённому пачками искусству, к тому, что причисляли к «несоветской культуре». После многих лет творчество, существовавшее исключительно в определённом черно-белом формате и неукоснительных канонах, высвободилось из этой скорлупы и отбросило любую цензуру, как лишний продавленный поролон, найдя новый путь, по которому развивалось до самого начала двухтысячных, ведь может всё, что от нас останется — это и есть культура.